2007
Запечнов Валентин Семенович
В ноябре 2010 года донскому поэту, журналисту, казаку станицы Константиновской исполнилось бы 80 лет. Имя этого человека, наверное, мало известно молодому поколения нашего города.
Валентин Семенович Запечнов оставил землякам небольшую серого цвета брошюру стихов «Берег моего детства». И когда, листая тонкую, неброскую книжечку и, вчитываешься в каждую строчку поэзии Валентина Запечнова, незаметно входишь в его богатый духовный мир. Мир, наполненный любовью к каждой травинке донского края, к людям старинной станицы Константиновской, почтительным уважением к женщине, размышления о добром и вечном.
Особая, пронзительная нота поэта звучит, когда рисуется образная картина Величавого Дона- батюшки. Ощущение, через поэтическую строку такое, будто бы разговор идет о самом родном и близком. И все это размышлялось, развивалось, обдумывалось с переживаниями и волнениями в каждой клеточке творческого воображения Валентина Семеновича, и потом, согретое теплом его сердца выплескивалось на странички чистого листа.
Если кто-то из земляков возьмет в руки книжечку стихов Валентина Семеновича Запечнова, об этом не пожалеет, а только лишь обогатит свою душу. Узнает, казалось бы, набитые взглядом нашенские живописные места и откроет их, по-новому. Достойно оценит творчество нашего земляка Валентина Семеновича Запечнова, который искренне любил наш родной донской край. Он переживал как «за свое» всякие чужие неудачи. Искренне радовался успехам трудовых подвигов константиновцев.
А самое главное уважал донскую казачью старину, которая всегда подпитывала нравственные корни неповторимого казачьего Духа, которого нам сейчас не хватает.
В последний путь поэта, журналиста, казака, земляка осенним ненастным днем проводили 7 человек...
Давайте 29 ноября этого года вспомним добрые дела и помыслы нашего земляка Валентина Семеновича Запечнова.
из книги
Геннадий и Валентин Запечновы
«В краю серебряной полыни» живопись и поэзия
г. Ростов-на-Дону 2007г.
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Запечнов Валентин Семенович родился в1930 году 29 ноября. Место рождения слобода Мартыновская Мартыновского района. В городе Константиновске закончил 8 классов и затем поступил в Константиновское педагогическое училище, которое окончил с отличием. В педучилище принимал активное участие в художественной самодеятельности, писал стихи, прекрасно читал их на художественных вечерах, также пел, особенно любил Утесова, Бернса. Из поэтов любил Маяковского, Есенина, Кедрина. Прекрасно читал Маяковского, Кедрина, особенно любил поэму «Зодчие». Часто выступал с песнями и стихами в Доме культуры. Запечнов был гордостью Ростовского пединститута, в который он поступил после окончания педучилища. Окончил литературный факультет с красным дипломом. Институтские вечера проходили также при его активном участии. В институте его называли «Маяковским» за прекрасное чтение стихов этого поэта и похожесть на него. Сразу после института его забирают в армию, где прослужил 3 года. Возвратился в г. Константиновск, женился, работал в районной газете журналистом, затем уехал в Ростов, работал на телевидении, возглавлял редакцию «День Дона». Имеет двоих детей, дочь Ольгу, сына Игоря. Тяжело заболев, уехал в Константиновск, на Дон, который он так любил. Там умер, там его похоронили.
Таисия Иосифовна Запечнова.
О ВАЛЕНТИНЕ ЗАПЕЧНОВЕ
Телевидение. Шестидесятые годы! Все ново! Каждая передача-событие, каждый человек — явление.
Коридоры полны людей, делятся планами, рассказывают об удачах, обсуждают каждый кадр, каждую находку, каждую иллюстрацию.
Идут на голоса: на звучный голос Валентина Запечнова, на смех-колокольчик Аллы Межановой, на рассказы Маргариты Константиновой.
В те годы информационных передач практически не существовало. В моде были крупные жанры: постановочные передачи, спектакли, концерты, репортажи, телевизионные фильмы.
В конце шестидесятых стали ярче выражены выпуски новостей.
Появилась необходимость в создании самостоятельной редакции новостей и объемного выпуска Донских новостей, таких, которые завоюют зрителей.
Старшим редактором новоиспеченной редакции был назначен Валентин Запечнов — донской казак знающий край.
Режиссерскую группу возглавила я — Эвелина Экономиди.
Перед нами стала трудная очень задача. Как сейчас вижу Валентина — высокого красавца с крупными чертами лица и по-мужски красивыми руками.
Он сразу понял суть задачи — каждый сюжет, каждая информация должна быть интересной и запоминающейся. И еще выпуск должен иметь броское название.
Какие только не пробовались: «Донской край», «Донская новь», «Донской калейдоскоп» и т.д.
Валентин мучал редакторов, режиссуру «Думайте!». Валентин входил в редакцию широкой, размашистой походкой и сразу менялась обстановка в комнате: " Прежде всего, дело, у нас мало времени — выпуск должен быть интересным«, — таков был его девиз.
И вдруг Валентин не вошел, а влетел в редакцию.
— Ребята, я, кажется, нашел — «День Дона». Это название просуществовало почти сорок лет.
Валентин Запечнов — личность яркая, наделенная особой индивидуальностью донских казаков: чуть-чуть бравурно хвастлив, всегда прав, моему нраву не перечь. Но при этом очень обаятелен, умен, справедлив и отходчив. Он ни на кого не держал зла, а серьезный разговор с криком заканчивался только похлопыванием по плечу и его лучезарной улыбкой.
А каждый сюжет Валентина Запечнова был маленькой художественной зарисовкой о донском крае, который он так любил.
Эвелина Экономиди,
режиссер.
«ТОЛЬКО Б МЕРТВОЙ НЕ СТАЛА ДУША...»
Поистине щедра на таланты донская земля. Не говоря о хрестоматийно известных самородках, вспомнить хотя бы семьи, в которых рождалось по нескольку ярких дарований кряду. Такова семья Туроверовых, оставивших неординарный след в поэтической и музыкальной культуре казачьего зарубежья. Такова семья Примеровых давшая литературе Бориса, по стопам которого пошел Михаил, а был еще и талантливый их брат Евгений, обладавший голосом оперного певца. Такова и семья Запечновых, давшая донской журналистике и поэзии Валентина, а искусству — его меньших братьев-близнецов Геннадия и Александра.
«Таланты русские, откуда вы беретесь?» — задал взволновавший многих из нас вопрос Евгений Евтушенко в те незабвенные
Первая моя встреча с Валей Запечновым была в редакции литературно-драматических передач, где я только-только начал работать старшим редактором. Как выяснилось, Валентин и раньше нередко заглядывал туда, чтобы поговорить о прочитанном в журналах с работавшим до меня Виталием Семиным, Виталий Нестеренко и продолжавшим работать главным редактором Генрихом Аболиным. На этот раз Генрих Антонович был больным, и знакомство мое с Запечновым было озвучено его экспромтом: «Аболин болен, обездолен Ростовский славный комитет...», узнав, что я в этот самый комитет пришел из журнала «Дон», Валентин проявил живейший интерес к моей прежней работе. Было о чем поговорить, потому что одной из причин моего перехода на телевидение было расхождение с некоторыми коллегами в оценке повести В. Семина «Семеро в одном доме», появившейся незадолго до этого в «Новом мире» и вызвавшей целый каскад разборок в писательском сообществе.
К моей радости, Валентин оказался «по нашу сторону баррикад», он был высокого мнения о писательском даре и гражданской позиции Семина. Сошлись мы с ним и на Твардовском, и на многих поэтах нашего поколения. Тогда, в середине шестидесятых, это было не случайной удачей, а закономерно узнаванием друг друга, как писал в те же годы поэт Леонид Григорьян, «по знаку на челе, невидимому многим».
По происшествию сорока лет многое стерлось в памяти, многое подернулось легкой дымкой полузабвенья, о многом вспоминая, думаешь: «Боже, какими мы были наивными...» Но яркая индивидуальность Валентина Запечнова, его высокая сухопарая широкоплечая фигура, его своенравный темперамент, хорошо поставленный (пожалуй, от природы) голос и правильная четко размеренная речь, его обаятельная улыбка, легко сменяющаяся иронической усмешкой. Все это не подверглось эрозии прожитых без него лет.
Наверное, он был прирожденным репортером. Всегда чувствовал новизну факта, быстро и точно схватывал суть события, умел коротко сформулировать и продиктовать машинистке в равной мере и то, с чем вернулся из командировки, и то, о чем только что узнал по телефону.
Редакция информации, в которой он работал, жила в режиме постоянного аврала. Еще не было видеозаписи. Еще делали первые шаги ПТС — передвижная телевизионная станция. Еще каждой заметке, прежде чем лечь на дикторский столик, приходилось обрастать визами трех начальников и непременным штемпелем цензора. Быть оперативным и в таких условиях могли не многие. Запечнов мог. Как «зубр» информации он знал себе цену и, одобрял молодых коллег, шутливо цитировал Маяковского: «Этот может, хватка у него моя...»
Хорошо запомнилась его манера выступать на собраниях, на студийных «летучках» — так называются обсуждения телерадиопередач за неделю. Говорил Валентин негромко, но твердо, слегка раскачиваясь в так речи, жестикулируя скупо, но выразительно. Нередко спорил с выступавшими до него, но в полемике старался держаться корректно. Зато когда срывался, был резок, и многие любовались им, как бунтарем. Если он задевал чье-то самолюбие, потом в кулуарах бесхитростно извинялся: «Прости, старик, но как думал, так и сказал».
Душевная прямота, открытость Валентина Запечнова проявлялась и в его отношении к поэзии. О том, что она, поэзия,- не профессия, а состояние души, говорилось и писалось в те годы так часто, что это казалось аксиомой. А, по мнению Запечнова, заняться поэзией по-настоящему можно было только на «свободе», покончив с журналистикой. Или-или. Тем не менее, как и все мы, писал он стихи урывками, когда придется и как удастся, видел в этом отдушину, а судьбу свободного художника своим уделом не считал. Может быть, поэтому и не стремился к изданию своей книжки, да и к публикациям в периодике относиться с холодком. Литературную поденщину презирал и никогда не писал по заказу, считая коньюктурщину смертным грехом поэта.
Ему изначально были близки Блок и Есенин, он восхищался только что вернувшимися из небытия стихами Павла Васильева и Бориса Корнилова, от него я впервые услышал тихую лирику Николая Рубцова.
Была в Запечнове внутренняя свобода, которой не хватало многим его сверстникам. Там, в глубине души, ветвились корни его казачьего рода, терпко благоухала степь, радостно перекликались птицы, задумчиво склоняли вербы над родной донской волной, таинственно перешептывались камыши... И вдруг оттуда вырывалось, как заклинание: «Только б мертвой не стала душа, затуманенной голова...».
Врожденное музыкальное чутье помогало Валентину искать и находить ритмы, созвучные природе, легко не натужно выстраивать поэтическую строку, сочленяя слова в единый звукоряд. Кстати свойственное Запечнову сочетание смысла и звукозаписи проявилось и в придуманном им названии телепередачи «День Дона». Много лет мы смотрели информационные выпуски под этим названием, пережившим автора...
После совместной работы в областном комитете по телевидению и радиовещанию мы с Валентином Запечновым встречались редко. Пока он жил в Ростове, мне удавалось видеть его в писательской организации, то на телестудии, то в редакции журнала «Дон», куда я сам зазывал его, уговаривая дать стихи ля печати. Помню, в 1976 году он принес-таки подборку, и мы с Игорем Бондаренко успели поставить ее в декабрьский номер журнала. Об этом цикле стихов Запечнова одобрительно отзывались такие разные поэты, как Александр Рогачев. Игорь Халупский, Вениамин Жак, Виктор Стрелков...
Уехав на родину в Константиновск, Валентин, как мне кажется, стал писать больше и лучше, но все же мало заботился о судьбе написанного. Запомнились два его выступления в радиожурнале «дон литературный». Последнее весной
Осенью
Через пятнадцать лет я побывал в Константиновске, познакомился с братьями Валентина Запечнова — заслуженным художником России Геннадием Семеновичем и певцом Александром Семеновичем. Убедился в том, что Валю помнят и чтят его земляки, 70- летию поэта был посвящен большой литературный вечер с участие ростовских писателей и местных литераторов•. Растроганный бережным отношением к памяти Валентина, я написал тогда о нем стихи, которыми я закончу эти воспоминания.
Угловатый, высокого роста,
Жил да был он, с рождения вобрав
И казачьих кровей благородство,
И бунтарский прадедовский нрав.
Жил да был, овеваемый ветром
Чабрецово — полынных степей,
В разногласье с изменчивым веком,
Не приемля ни льгот, ни цепей.
В серебре его редкого смеха,
В нерасчетливо резких речах
Откликалось далекое эхо
Воли, гнавших коней второпях.
Нитью памяти битв и восстаний
Сплетены были в нем до конца
Неуемная жажда исканий,
Дар певца и отвага борца.
На распутье, то ясном, то мглистом,
Что могло и споить, и спаять,
Для того он и стал журналистом.
И не ради парадного звона
Под сусальную тишь-благодать
Он придумал когда-то «День Дона»
А чтоб зеркало истины дать.
Вспоминая, печалясь, горюя
И слагая стихи в его честь,
«Жил да был», — про него говорю я
А во мне и живет он, и есть.
Николай Скребов
• (Литературный вечер, о котором вспоминает поэт Николай Скребов, проходил 30 ноября 1997 года. В качестве почетных гостей были приглашены и присутствовали поэт Владимир Фролов, Николай Егоров, местные Константиновские поэты.
В этот вечер званные, известные Ростовские поэты приняли предложение о создании поэтического клуба им. Валентина Запечнова.
Впервые в этот день прозвучала песня «Мы рады б тебя видеть, старина» —
сл.А. Кошманова, Л. Черных, муз. А. Кошманова — первого руководителя клуба.
Эта песня была написана специально для поэтического клуба.
(Заведующий Константиновским районным отделом культуры и искусства в то время был В.В. Абозин. Вместе с братом поэта — художником Г.С. Запечновым поддержали инициативу создания и оказывали активную поддержку в организации дальнейшей работы поэтического клуба им. В. Запечнова).
ВЕСЬ В ПАМЯТИ
Дон медленно струился меж берегов. В солнечной тишине слышался задумчивый плеск, когда плоская волна косо накатывала на песок, местами серый, местами желтый. Низкий ветер нес осеннюю прохладу. Пахло пресной водой, сухим листом.
Я только что спустился пологой улицей к реке, мимо оград, приземистых домов, мимо виноградных кустов, отяжелленых большими зрелыми кистями, мимо серебристых лещей, валявшихся в тенистых затишках. И на улицах, и на берегу было безлюдно, и я словно бы оказался один на один мс природой. Не сказал бы, что природа в этих местах, у города Константиновска, величава и пышна, скорей на вид она скромна, но в этой скромности есть своя прелесть, чистая прозрачность, что ли, глубина и тайна. И думалось здесь не спешно и грустно. Потому что можно вернуться на берега, которые некогда уже навещал, но невозможно вернуться в прошлое. Невозможно встретить тех, без которого эти берега теперь и не мыслятся. Люди уходят, уходят навсегда, казалось бы, ничем не оторвать их родных мест: останется кровная и духовная близость между ушедшими и нынешней будничной жизнью.
Вглядываясь в текучую воду, я вспоминаю давнее, незабываемое, ибо не все остается в памяти. У нее какая-то своя избирательность, и что-то из нее исчезает, а что-то западает, закрепляется. И как не напрягайся, чего-то не вытянешь из нее, притом, что иное без твоих усилий напоминает о себе.. Однажды таки же тихим, солнечным днем, шел я в Ростове по Большой Садовой. Обычная сутолока царила на улице. Всем на ней хватало места — и спешащим и медлящим, и веселым, и озабоченным, и молчаливым, и говорливым. Это помогает отгородится от всего, замкнуться в себе. В таком состоянии я обычно невольной выбредаю на край тротуара, от дороги меня отделяет бордюр, от людей несчастный ряд деревьев.. И вот на такой узине лицом к лицу встретился я с Валентином Запечновым.. Давно мы не виделись, а узнал его сразу — своеобразен он был, не перепутаешь его ни с кем.. Правда, не тот уж, каким я знал его прежде, а все оставался узнаваемым.
Он был худ, бледен, устало сутулился. Впрочем, он всегда был сутуловат, но теперь это не воспринималось качеством присущим высокорослым людям, теперь это отражало крайнюю, невыносимую усталость.
Валентин остановился, без улыбки, но приветливо поздоровался. Наверно, ему неуютно и зябко было в этот день, в центре города, на бурлящей жизнью улице. Не видно было, что он куда-то спешит, не было видно радости из-за встречи, но не было видно и досады из-за того, что надо было стоять передо мной, говорить со мною.
Я посмотрел в его глаза: нет, не потухшими они были, их наполняла живая тоска, не утихающая, не уходящая тоска.
Он не отвел взгляда и молчал. И я молчал. И в далекой глубине. И в далекой глубине глаз его что-то видел. Что? Не вспомнил ли он о наших первых встречах в давние годы, когда и в его, и в моей жизни все было иным?
— Как ты Валя?
-Да как,- он коротко вздохнул. — Все Матвеевич, потерял... Все.
Последнее «все» он произнес категорично, как выстрелил, словно на этот миг в нем ожил давно — давнишний Валентин Запечнов. И тут же он понурился.
— И семью потерял, и дом, и работу.
Он не жаловался. Он точно бы приговор выносил. Может, он и надежду потерял.
Я не стал бодрится, не стал и взбадривать его. Я, честно говорю, верил в него, не рисуясь, верил. Возможно, потому, что никогда не терял веры в себя, возможно. Человек на многое способен, даже потеряв все. Пока дышит он.
-Валя, можно ведь и сначала все затеять, на новом месте, новую грядку вскопать, домишко заложить.
Он пожал плечами, протянул мне руку, улыбнулся — без укора. Молча обошел меня и побрел дальше, не оглядываясь. Жутко, когда человека не тянет оглядываться, когда ему незачем и не на что оглядываться. Он осторожно переставлял ноги, держась края тротуара, покорно уступая его другим.
Он ведь, Валентин Запечнов, отсюда, из Константиновска, в котором мы ни разу не были вместе. Теперь и не будем. Его нет и на этом песчаном берегу возле неторопливой реки. Нет и в двухэтажном доме, в котором родился и вырос. Он упокоился в земле. А в доме живет его младший брат Александр. Наезжает близнец Александра Геннадий. Приходят друзья. А он, Валентин, нет, не приходит.
Дон течет. Лопочет у берега вода. То лист с песка смоет, то соломинку прибьет. И вдруг по ней пошли круги, наверно, всплеснулась большая рыба. Течением круги тотчас же размыло.
А мне думалось, что, чем богаче личность, тем она сложнее. Настолько сложней, что порой кажется, что в ином человеке разом живет несколько личностей. Нередко они противоречат друг другу. Оттого, прежде всего, страдает, сама личность. Страдает до саморазрушения, изначально стремясь к созиданию.
Это трагедия. Она ставит множество вопросов о причинах, и ответы на те вопросы можно сыскать в сочинениях, в мемуарном же жанре попытки найти ответы неизбежно порождаются новые вопросы. Вот я и не задаю вопросов, не отвечаю на них, а просто вспоминаю то, чему был свидетелем.
Тогда я и сам был молод, сам еще совмещал литературную работу с профессиональной журналистикой. За моими плечами был фронт, работа в газетах и журналах, книги были.
Начало шестидесятых годов минувшего века шло. Я в ту пору работал главным редактором художественных и детских программ Ростовского областного радио и телевидения.
В хороших журналистах всегда была и есть нужда. Да в ряды их притиснуться тогда было нелегко — перечесть органы СМИ даже в таком городе, как Ростов, пальцев рук с лихвой хватало.
Телевидение у нас на Дону переживало детские годы, переживало практически, без помощи со стороны. Передачи из Москвы если и получали, то на пленках. Специально подготовленных попросту не было. Редакторы набирались из газетчиков или радиожурналистов, постановщики — из театральных режиссеров и актеров. Ко всему этому в пределах нашего радиокомитета проводился эксперимент, к которому присматривались и столичные и провинциальные Комитеты: одни и те же редакции готовили передачи и для радио, м для телевидения. Разумеется, к каждому творческому работнику предъявлялись особые требования. И пополнение набиралось с учетом этих особых требований.
Сотрудников становилось все больше и больше, но в спешке будней не всякий из новичков бросался в глаза. И вот как-то один из моих коллег сказал мне, что появился у нас молодой и одаренный журналист с опытом работы в районной газете, что кроме всего прочего он пишет неплохие стихи, и хотел бы показать их мне.
— Чего же не показывает?
— Стесняется.
Я рассмеялся: стеснительность — не самое распространенное качество в журналисткой среде. Передайте, говорю, пусть приходит в любое удобное для него время.
И он пришел. Едва ли не в тот же день — за давностью лет призабылось.
Если сказать совсем точно, то встретились мы в коридоре. Я возвращался в свой кабинет, а Валентин Запечнов (я сразу догадался, что это именно он) стоял в нескольких шагах от двери. Высокий, ладный, в хорошо сидевшем на нем костюме, весь такой праздничный в совершенно будничный день. На таком красивом лице светились внимательные, чуть ироничные и счастливые глаза. Над чистым лбом лежали отливавшие здоровым блеском темно-русые волосы. Он переступил с ноги на ногу, повел крепкими плечами, ломающимся голосом сказал:
— Я — к вам. Я — Запечнов.
Он сделал легкое движение рукой, в которой держал несколько листочков из школьной тетради в клетку. Заходи, говорю. Он чуть склонился, входя в кабинет. Садись, говорю. Он притворно замялся: мол, на какой стул? Знать, владел собой, шутил. На тот, говорю, какой для посетителей. Он сел спиной к окну, предложил: прочесть вслух? Я сказал, что люблю сам читать — так мне удобней. И он передал мне листочки.
Я не сразу принялся за чтение — приглядывался к нему.
Он был счастлив. Мне то было понятно: из районной газеты перебраться в областной телерадиокомитет. Сразу быть тепло принятым, обратить на себя внимание- это дорогого стоит. Он и старался быть непринужденным, и все — таки испытывал некоторое напряжение. Я стал читать его стихи.
Впрочем, должен сначала заметить, что многие журналисты пробуют свои силы в стихах и художественной прозе. Встретить средь них того, у кого набита рука, проще простого, народ грамотный, эрудированный, изобретательный, творчески дерзкий. Но не каждому удавалось срабатывать истинно поэтические стихи, случалось, что за стихи выдавались строки, лишь внешне схожие со стихами. И такое, бывало, — публиковали. Но сочиненное коллегами я читал, перебарывая предубеждение, надеясь, что средь случайного может оказаться и настоящее — не прозевать бы. В моей душе надежда всегда сильнее скепсиса, и это, как говорится, окупается. Более сорока лет минуло с того первого нашего разговора о его стихах, а впечатление, которые произвели они на меня тогда, не развеялись, не рассеялось, живо оно.
От сточек веяло свежестью, искренностью и непосредственностью, нежным лиризмом, словно вобрали в себя запахи степных трав, шорох листвы, плеск речной воды, стрекот кузнечиков и посвист птиц. Метафоры были незаемные, эпитеты точные и вместе с тем неожиданные, словно сами вдруг пришли — так бывает, когда созревшие мысли и чувства подсказывают нужные слова. Это не значит, что все было тип-топ, что не оставалось зазубрины и огрехов, но даже зазубрины и огрехи показывали — что они принадлежат одаренной руке. Деревенские по атмосфере, по материалу, по житейскому опыту, стихи не содержали в себе нарочито подобранных слов из местного лексикона. Близость к земле, к селу отражалась в духе стихов. Валентин начинавший, уже владел формой в той мере, которая позволяла ему ненатужно передавать пережитое и прочувствованное.
— Хорошо, — сказал я, дочитав. — Всю подборку — в эфир в ближайшее время.
Он заулыбался и опустил голову.
— Поздравляю, — сказал я. — Будет новое — охотно посмотрю. Только не надо спешить. Пусть конь идет своим шагом... А с себя спрашивай строже строгих читателей и почитателей.
Он согласно кивал, волосы спадали на лоб, Валентин отбрасывал их рукой, они снова спадали.
— Все понял, — заверил он. — Я ведь не решался показать, думал, что рано, и, думаю ваше решение — авансец.
— Всех нас смолоду авансируют, и, главное аванс отработать.
— Понял,- повторил он.
Вскоре я узнал, что этот добрый и мягкий парень, работая в районке, выступал на страницах районной газеты остро и резко, зарабатывая синяки и шишки, и все же не изменяя себе. Он любил жизнь и землю и не прощал тех, кто мешал лучше жить и не берег землю. Относительно скоро вписавшись в новую для него редакцию, Валентин обрел репутацию активного, инициативного и работоспособного журналиста.
Потом мне сказали, что у него есть младшие братья, близнецы Геннадий и Александр, один рисует, другой — поет. Но это позже, когда я уже ушел из радиотелекомитета на вольные писательские хлеба.
Встречались мы не часто, но всякий раз открыто и тепло. Я знал, что дела его идут все хуже и хуже, что он теряет себя, пристрастившись к тому, что многих сломало на Руси. Было очень жалко: ему многое далось от природы, и жить бы да жить бы, но не сладилось.
Валентин умер рано — тяжело больная мать пережила его...
Дон обтекает Константиновский берег. На реку смотрят поднимающиеся на склон дома. На одной из улиц города стоит старый двухэтажный дом, братьев Запечновых. Постоянно живет в нем Александр, певец, Геннадий, заслуженный художник России, часто наезжает сюда. А Валентина, поэта, журналиста, здесь уже не встретить, он весь уже — в памяти.
Николай Егоров.
НОЧЬ
...Куда нам плыть?
А. Пушкин
Вот и дописана
Последняя страница.
Заглядывает в окна
Голый клен.
А мне все также
Будет берег сниться
И розовеющий на зорьке
Дон.
И дальний выстрел
За речной излукой.
И крик гусиный
В займище ночном...
О, это тьма!
Ни огонька,
Ни звука.
Лишь трель сверчка
Да опустевший дом,
Да мрак лесов,
Да ветра дуновенье...
И эта робость узенькой руки.
И ты,
Неповторимое мгновенье!
И всплеск тоски...
Октябрь 1984.
(свидетель этих стихов «голый клен» растет у родительского куреня по ул. Коммунистической № 41.
По этому адресу на углу 2 этажа фасада дома закреплена мемориальная доска В. С. Запечнова).
Кулинич Татьяна Ивановна
В третий класс средней школы Татьяна пошла уже в станице Семикаракорской (ныне город Семикаракорск), куда переехали жить ее родители. Где — то в эти же годы попробовала рифмовать, а в восьмом классе, под влиянием творчества Пушкина, написала, как смогла, поэму, посвященную любимому актеру Андрею Миронову.
Закончив среднюю и музыкальную школы, она стала студенткой режиссерского отделения Ростовского училища культуры. Второе образование, журналиста, получила в Ростовском государственном университете заочно, уже работая в районной газете.
И поныне она работает в этой газете («Семикаракорские вести»), став одним из ее ведущих авторов и членом Союза журналистов России. Состоявшийся журналист, Татьяна Кулинич пишет на социальные, экономические, духовные темы, у нее есть свой читатель. Но особое место в ее творчестве заняли очерки о встречах со знаменитыми донскими писателями и поэтами Анатолием Калининым, Петром Лебеденко, Юрием Ремесником, Борисом Куликовым, Виталием Закруткиным, Валерием Латыниным, Валентином Запечновым.
Уже много лет подряд она редактирует в своей газете «Литературную страницу», помогая тем, кто только пробует перо, встретиться с читателями.
Журналистика и поэзия предполагают разное мироощущение и разные способы отражения жизни.
И далеко не каждому газетчику, пишущему стихи, удается успешно сочетать работу в публицистике и увлечение поэзией. Как часто говорят, газета убивает поэтов. Но, нам кажется, что Татьяне, в определенной степени, удалось совместить поэтическое мироощущение с публицистическим. И в стихосложении она обрела свой стиль, свою манеру, свой голос. Она смогла сказать свое негромкое. Но неповторимое слово о малой родине, о любви, о материнстве. Есть среди ее стихотворений несколько таких, которые принято называть программными. Ненавязчиво, но вполне ясно, они отражают жизненную позицию автора.
Моя хата с краю,
На семи ветрах.
До сих пор не знаю,
Кто мне друг, кто враг.
Сирый ли , беспечный
В крайнюю стучит,
Хоть не жду я встречи,
Не гашу свечи.
Светит моя свечка,
Как маяк в ночи,
Греет моя печка
Всех, кто постучит.
Эх, чужое горе –
Ох, моя беда.
На полынь за хатой
Лягут холода.
Будет злиться ветер,
Будет дверь скрипеть.
Надо мне для петель
Масло подогреть.
Знать по божьей воле
Мне дано уметь
Слушать обездоленных,
Слушать – и терпеть.
Каждое ее стихотворение – это, как лучик солнца. В них - искорки душевной теплоты, любви, добра, сопереживания. Как в «Молитве матери», например:
«Соль в глаза всем хвалящим,
Соль в глаза всем смотрящим,
Соль в глаза всем
желающим посмотреть.
От недоброго глаза
Надо сплюнуть три раза,
От смертельного глаза
Надо чадо сберечь».
Так стоит у иконы,
Отбивая поклоны,
Беспокойная мать.
Сердце страхом клокочет;
Ворог копья наточит,
Над полями сражений
Будет ворон летать…
Так века пролетели.
Спит дитя в колыбели,
Мать как страж на часах.
Нет икон на божницах,
Но молитва творится,
Потому что бессмертен
Этот истинный страх…
«Соль в глаза всем хвалящим.
Соль в глаза всем смотрящим.
Соль в глаза всем ,
желающим посмотреть.
От недоброго глаза
надо сплюнуть три раза,
От смертельного глаза
Надо чадо сберечь»
Подборку своих стихов и очерков Татьяна Кулинич подарила Константиновской районной библиотеке, музею Верхнепотаповской школы. Изданного сборника у нее нет — для этого в наше время нужны денежные средства. Печатается в своей газете, иногда — в областных «Наше время», «Молот». Читала свои стихи и на экране, приняв участие в передачах программы «Провинциальный салон» на «Дон — ТР», снявшись в документальном фильме «Виталий Закруткин». Ее всегда тепло принимала публика. Собиравшаяся в Семикаракорске ежегодно в августе при жизни известного советского писателя и поэта Бориса Куликова, на великолепные праздники поэзии, живописи и музыки. (Теперь этот традиционный праздник называется «Куликовская осень»).
Татьяна Кулинич не забывает родных мест, часто бывает в Константиновске, держит связь с преподавателями литературы в школе родного хутора, выступала в 2007 году в литературной гостиной для старшеклассников этой школы. Это была трогательная встреча. Встреча с детством, встреча с Родиной.
Родина — она одна. И каждый поэт, как Татьяна, хранит ее образ в своем сердце всю свою жизнь:
«Схватились камнем берега Донца
На них как осень вызреет шиповник.
Полынная рассеется пыльца,
Чтоб травам по весне себя восполнить.
Вот образа ухваченная нить —
Так родину задумала природа.
Не дай ей Бог хоть что — изменить
Под этим неспокойным небосводом...» .
2008г.
Валентина ГРАФ, библиограф
Стихи
ЗА ТОБОЮ ДУШУ УРОНЮ...
За тобою душу уроню,
Мальчик мой с шелковой головою,
Пред тобою голову клоню,
Говорю, что я тебя не стою.
Ангел мой, спустившийся с небес,
Мне ли было ждать оттуда знаков?
Мне ли, позабывшей цену слез,
Счастье было дадено заплакать?
И, не споря, прошлое ушло,
Без прощаний сердце отпустило.
Но скупое жизни ремесло
Как встречать любовь – не научило...
За тобою душу уроню...
Что слова! От них все меньше проку...
Помолюсь священному огню,
Молча соберусь опять в дорогу.
ПРО МЕНЯ
У меня никакой беды,
кроме горя.
У меня никакой воды,
кроме моря.
У меня никаких потерь,
кроме вечных,
Никаких у меня ветров.
кроме встречных.
У меня никаких хлопот,
кроме срочных,
Никаких у меня забот,
кроме прочих
У меня никаких преград,
кроме сильных,
Никаких у меня наград,
кроме сына.
ОБРАЗ РОДИНЫ
Невяночки заглянули в глаза,
Сиреневеет степь от их разлива.
А в тучах притаилася гроза,
Стекает в балки зной неторопливо.
Строги, как образа, стоят холмы
На горизонте длинной чередою,
В низине, вдруг, пробившейся из тьмы,
Блеснет родник, водою непитою.
Схватились камнем берега Донца,
На них, как осень, вызреет шиповник,
Полынная рассеется пыльца,
Чтоб травам по весне себя восполнить.
Вот образа ухваченная нить -
Так родину задумала природа.
Не дай ей бог, хоть что – то изменить
Под этим неспокойным небосводом.
ПОДРАЖАНИЕ ПРИТЧЕ
В послевоенной уходящей дали,
Тому уж сорок пятый год пошел,
У чернокосой, синеглазой Вали
Не удалась счастливая любовь.
Ушел любимый (может, нелюбимый),
А может быть, ушла она сама.
Но только счастье пролетело мимо...
И стынут в сердце горькие слова.
И в майский полдень (может, утро, вечер),
В весенний мир вплетая голосок,
Родился синеглазый человечек, -
И покатился времени песок...
Вот он: небесталанный, небеззвестный,
Но слабый сердцем и душою слеп.
В нем рядом с благородством, рядом с честью
Людская подлость строит пыльный склеп.
В нем доброта и чувство правды – святы,
Но время правит эту правду в ложь.
Он жизнь свою из тысячи проклятий
Переживает, как под крышей дождь.
Детьми от неудавшейся любви
Напугано мое воображенье.
Отчаянье, согретое в крови,
Как обделенность, ищет утешенья.
У времени есть прихоть такова:
Течет песок, и клетки дней – на клетки.
И знает вездесущая молва,
Что повторенья судеб так нередки.
И мне теперь уже нельзя не ведать,
Отвагу с безысходностью смешав:
Так близко от понятия «победа»
Понятие «беда», что просто жаль.
ДЕРЕВНЕ
Мне все милей угрюмость деревень,
Их к тишине прирученные хаты,
Где провожая каждый божий день,
Окраины ласкает взгляд заката.
Со стариками толки заведешь,
Расскажут те, как жали и косили...
Иначе как деревню назовешь? –
Извечной старой мудростью России.
НА РОДИНЕ
В этот вечер, затронувший душу –
Как я здесь не бывала давно! –
Тетка Тоня под старую грушу
На столы подавала вино.
В глушь, на родину, в пору
Нас созвал поминальный обед.
Я родню – то свою хуторскую
Не видала, пожалуй, сто лет!
Я пыталась обманывать память,
Но не здесь, где краюхами хлеб,
Но не здесь, где собою не занят,
Где шагнешь за ворота – и степь.
Завтра в путь, защемило у сердца
Там – работа, и держишь ответ...
Лишь успеть бы сейчас наглядеться
На невянок сиреневый цвет.
БЫЛ ОБЫЧАЙ
Был обычай на святой Руси:
В день священный (вот какой – не помню)
За грехи прощения проси
У отца и матери с поклоном.
У сестер, у братьев, у жены –
Поклонись им в пояс или в ноги.
Вспомни, может от твоей вины
Станут чуть короче их дороги.
Может, ты вину не замечал,
Может, ей не придавал значенья...
Кто за то, чтоб каждый назначал
День, когда попросит он прощенья?
ДЕЛО К ОСЕНИ
Мне твои признанья нелегки
Ты твердишь, как будто обреченный,
О любви до боли и тоски
До седин, до вечности до черной.
Я ль тебе надела этот крест,
Я ль тебя повергла в эту муку
По ночам бродить, не спать, не есть,
Только смертью называть разлуку?
Или дело к осени пошло,
От нелегких мыслей зазнобило?
Сытое домашнее тепло
Все-таки не заменило.
Или стала истина видней:
Жить-то нам не бесконечно много,
Чтобы тратить жар последних дней
Не на тех, к кому вела дорога.
ОСЕННИЕ ЭТЮДЫ
Осенней прелести цветы,
с росой, с прохладою тумана.
Цветут они без суеты,
без хитрости и без обмана.
Осенней прелести цветы,
где вашей красоты истоки?
Как крик, как всплеск, как зов мечты!
... А впереди – мороз жестокий.
* * *
Как ждали лета, боже мой!
И вот – уже окно закрыто,
и глубоко под сердцем скрыто
желанье обрести покой.
На то, как злится ветер грубый,
смотрю сквозь мутное стекло.
Все это с осенью пришло:
тепло угасло; ты – не любишь.
* * *
Душе в безвременьи тоски,
душе в бессрочности разлуки
любые вымыслы легки.
Легко, когда свободны руки!
Когда тебя никто не ждет
( ну , может, где – то проклинает),
душа с природой умирает,
вообразив, что не умрет.
* * *
Еще зеленый цвет на троне
И синь гнездится в небесах,
И увяданья прах не тронул
Виски в древесных волосах.
Но взгляд уже с опаской ищет
Костров осенние дымки
И лодка, обнажая днище,
Посторонилась от реки.
А тот, кто летом был бродягой,
Зарю встречал на берегу,
Как провинившийся дворняга
Играет верность очагу.
Сентябрь, глашатай листопада,
Не терпит осень прокричать.
У времени своя отрада –
Обид людей не замечать.
ОСЕННИЙ ДЕНЕК
Какой же денек! Кто помер вчера – пожалеет,
Что рай не застал он
на этой его стороне.
Как тихо с утра, как осеннее солнышко греет!
Как хочется просто сидеть и
смотреть на него.
И пить этот день, как чай
без сластей и лимона,
таким, какой есть он – в натуре,
природе, судьбе.
И быть благодарным до скрытого
тихого стона,
За то, что согласие
небо дарует тебе.
Какой же денек! «Кто помер вчера –
пожалеет», -
Так бабка моя говорила,
хвала ей и честь.
Сама померла незаметно
в холодном апреле,
Поди, для того, чтоб обиду
с собой не унесть.
КТО ВЕРИТ
Еще не ведая тревоги,
Не ощутив наощупь страх,
Я знала зависть к тем, кто Бога
Лелеет в преданных сердцах.
Я их встречаю, яснолицых –
(Кто перед кем, скажи, в долгу?)
Так, как они, мне не молиться,
Так, как они, я не смогу.
На недоумков не похожи,
На одурманенных ничуть!
Лишь взгляд у них светлей и строже
И в нем , как – будто, скрыта суть.
Перекреститься можно тоже,
Но палец назовя перстом.
Мы положить креста не можем ,
Не можем осенить крестом.
А каждый день несет потери,
И с каждым днем понятней страх.
И мнится: выживет, кто верит,
И волен каяться в грехах.
1978 г.
ПОСВЯЩЕНИЕ
Пусть к «голубой мечте»
уже дороги нет,
Но не грусти, не плачь и не горюй,
мой свет.
Идут года, ну что ж,
не остановишь их –
Пусть будет в них тепло,
и дом, и хлеб, и стих.
Пусть будет место в них
свершениям ума,
А правит и творит –
только Любовь сама!
ЛЮДМИЛЕ
С девчоночьим станом – тростинкой,
Со светлым загадочным ликом,
Идешь ты своею тропинкой,
Не той, что вела Эвридику.
Искусству плечо подставляешь,
Достигнувши крепости камня,
Работаешь , словно играешь
И в роли сей нет тебе равных.
А в мире гармония зреет,
А в мире зима отживает.
И кто – то из глупых Орфеев,
Тебя не нашедши рыдает.
К ЮБИЛЕЮ
(посвящается Граф В.П., библиографу
Константиновской районной библиотеки)
Нам кажется, что здания молчат,
Безмолвствуют тома на книжных полках.
На самом деле все они кричат,
Чтоб в нашу память врезаться осколком.
А мы, глухие дети суеты,
Бежим по клеткам дней порой без толку,
Не замечая сущей красоты,
О мелком тараторя без умолку.
Но в доме, где история живет,
Где точно все до буквы и детали,
Свершая меж эпохами полет,
Верстает картотеку «Персоналий».
Та женщина с отважною душой,
С профессией скромнейшей – библиограф,
Но с чувством своей миссии большой –
Родного края истинный биограф.
И для нее молчащих зданий - нет,
Безмолвных дат почти что не бывает!
Ее трудом пролит ярчайший свет
На то, что учит нас и согревает.
Лишь одного не ведала, не знала
Та женщина, презревшая покой,
Что Время и ее уже вписало
В Историю звенящею строкой.
Н А Д Е Ж Д А
Оставленный тобой цветок,
Как зелья тайного глоток
украла.
Горе – не воровка.
Сегодня плохо буду спать.
Ведь чтобы красть – нужна сноровка.
И сила, чтобы брать...
Прости, я так живу неловко.
* * *
Усталый свет сырого дня –
едва живой.
Усталый след, все от меня
– наверно твой.
Моя печаль с тоской зимы – уже
сестра
И помнит срок, где были мы,
как два костра.
Усталый свет: обид и слов
затихший бой.
И только след, все за тобой
– наверно мой.
* * *
Со дня и в день за руку переводишь,
Былое с будущим стремясь соединить.
Сижу, пишу – ты рядом, не отходишь.
Все прокляну – ты заставляешь жить.
Надежда. Не было б такой –
На реках много жизней – ледостой.
ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА
Н. И. Медведеву
«Картины я продал, как дьяволу душу», -
Сказал – и замолк, как себя поминая.
Но тут же вскочил, сам молчанье нарушив, -
«Не страшно, напишутся, лучше, я знаю».
То, что не вернешь, обозвал он наброском.
И, не поминал уж дьявола всуе,
Сказал, вырываясь из малого роста:
«Умру, но осеннюю ночь, - нарисую!
Так голые ветки протянутся строго,
Меж ними - пространство, луной залитое...».
... И тут же щепоткою воздух потрогал,
Как будто натуру на прочность испытывал.
БАБЬЕ ЛЕТО
Как этот вечер в Константиновске
дышал теплом,
Я шла как луч по паутиночке,
душа вверх дном!
Все было просто и возвышенно,
душа права,
Между каштанами и крышами -
в храм Покрова !
О том, что я сама осенняя,
забылось вдруг,
И так хотелось вознесения,
с тобой мой друг...
Была к лицу погода чудная
всему и всем,
Уеду завтра, рейсом утренним.
Не насовсем!
Бабский городок
Первые казачьи городки начинают появляться в 1549 г. Ногайский князь Юсуф жаловался царю Ивану Грозному о том, что казачий атаман Сары — Азман образовал на Дону три городка и не дает им ногаям покоя. На что Иван Грозный дипломатично ответил:
«Те казаки живут без нашего ведома и от нас же и бегают».
Из центральной России бежали на Дон беглые люди в поисках свободы и образовали здесь казачьи городки на островах, в урочищах рек, в непроходимых местах.
Итак, история сохранила имя первого донского атамана — Сары — Азмана. Донской дореволюционный историк; кстати, уроженец станицы Константиновской Евграф Петрович Савельев в своей книге «История казачества» (трехтомник) пишет; что «Сары -Азман» — слово персидское, бывшее в употреблении у ногайцев и означающее «удальцы». Вот одним из таких удальцом был первый донской атаман. Подробнее о нем вы прочтете информацию в книге М. Астапенко «Донские казачьи атаманы». Однако в «отписке» ногайского князя названия городков не указаны.
Первое упоминание о Бабском городке (предшественнике г. Константиновска) относится к 1592 году, когда крымский хан прислал жалобу султану на донских казаков:
«поставил де государь ваш новых четыре городы: блиско Азова, на Маночи, да в Черкасской и в Раздорех, и из тех городков казаки приходя, Азову тесноту чинят.. .».
(Сухоруков В. Д. Историческое описание Земли Войска Донского).
Историк В. Н. Королев еще в 2003 году считал, что одним из 4 — х новых казачьих городков, построенных в 1592 году, был городок Роздорех — это Верхние Раздоры. Название городка Верхние Раздоры просуществовало недолго и в последствии за ним закрепилось новое название — Бабский.
Вторично Бабский городок упоминается в «Росписи от Воронежа, до Черного моря сколько верст и казачьих городков и сколько на Дону всех казаков, которые живут в городках», которую исследователи относят к 1593 году. В росписи перечисляются названия 31 городка.
В этой росписи первое упоминание:
— о станице Николаевской (Михалев городок, но сторона «нагайская» — левобережье. 30 казаков.)
— о станице Мариинской другой Каргала. В 40 верстах от предыдущего/ Каргала Верхняя/ на ногайской стороне. ЮОказаков.)
Следующее упоминание о Бабском городке относится к 1594 году. А вот какие еще городки нашего р-на в росписи перечислены нам неизвестно.
Что же представлял из себя городок того времени? Это поселение, обнесенное со всех сторон земляным валом (5 метров высота, 8 метров — ширина основания вала). Слово «городок» — означало «сторожевой пост». Снаружи вал обсаживался колючим терновником или шиповником. Обязательный элемент городка — это часовня, к которой приходили молиться казаки перед походом. И сторожевая вышка, где днем и ночью казаки следили за татарами, ногаями и т. д. Возле часовни площадь, которая называлась «майдан» (от «мейдан»). И врытые землянки. Для того времени — это было надежное и защищенное укрепление. Следующее упоминание о городке Бабском относится к 1638 году. В отписке воронежского воеводы Вельяминова М. А. в посольский приказ. (Посольский приказ — как министерство иностранных дел). «И как государь, он, Якушка, приехал из Озова на Воронеж, и он де встретил Григория Шатрова да Онтипа Устинова, и с ними Донских казаков...» (Донские огни. — 1998. — 6 июня).
В книге дореволюционного историка Евграфа Петровича Савельева «История казачества», ч. III, с. 378 напечатаны известные показания атамана Фрола Минаева в Посольском приказе от 7 декабря 1672 года, где упоминается ст. Бабская и впервые упоминается станица Ведерниковская.
В начале 18 века Бабский городок стал именоваться станицей Бабской.
В 1835 вся территория ОВД делится на 7 округов; центром
1860 год. Этот год долго считали краеведы датой образования города (н-р Шумов Валентин), но затем появились более ранние источники.
В 1864 году по указу царя Александра II, ст. Ведерниковская соединились со ст. Бабской и на новом месте образовали ст. Константиновскую, названа так она была в честь брата царя князя Константина. (Информация о нем: ст. Крюкова. Князь Константин адмирал, политик, реформатор. //Донские огни.-2002.-27 апреля.)
6 июня 1941 г. станица Константиновская становится рабочим поселком.
А согласно Указа Президиума Верховного Совета РСФСР от 20 ноября 1967 г. — рабочий поселок Константиновский преобразован в город районного подчинения. Ему присвоено имя Константиновск.
В настоящее время город Константиновск имеет 16 тыс. человек населения и в 2007 году отметил свой
